В XX в. складывается новая, крайне своеобразная «повествовательная норма»: происходит определенное обогащение возможностей художественного повествования, которое уже не сводится к простому противопоставлению повествований монологического и полифонического типа. Это связано с распространением и генерализацией нового типа наррации – так называемого «свободного косвенного дискурса» [5, с. 206–208; 335–337 и т.д.], где многие ролевые функции «всезнающего», нелокализованного в пространстве-времени и прагматически не мотивированного повествователя традиционного нарратива передаются «точкам зрения» и «голосам» персонажей.
Одной из главных особенностей подобного взаимодействия разных «точек зрения» является нейтрализация оппозиции монологизм / полифонизм, рассмотренной в работах М.М. Бахтина. Монологический тип повествования определяется как опредмечивающее все другие голоса доминирование единой, авторской точки зрения в повествовании. Для полифонического повествования, которое явилось художественным открытием Ф.М. Достоевского, постулируется противоположная монологическому типу повествования установка автора на «чужое сознание», «чужое слово», где точка зрения автора выступает лишь как равноправный субъект в череде других субъектов – сознаний героев [1].
Исключительно сложные и неоднозначно интерпретируемые случаи взаимоотношения разных «голосов», «точек зрения» в плане интеракции «своего» и «чужого слова», на наш взгляд, проявляются и в субъектной организации повествования в прозе Андрея Платонова.
Цель настоящего исследования – описание основных особенностей особого типа художественного повествования А. Платонова с точки зрения нейтрализации противопоставления монологизма и полифонизма.
Материал и методы исследования
Материалом исследования являются тексты основных романов и повестей Андрея Платонова «Котлован», «Чевенгур», «Счастливая Москва», «Ювенильное море», «Сокровенный человек», – а также некоторых рассказов.
В работе используется метод комплексного когнитивно-дискурсивного анализа художественного текста, направленный на выявление языковых и текстовых сигналов полисубъектной организации повествования.
Результаты исследования и их обсуждение
Повествовательные формы, актуализованные в художественной прозе А. Платонова, демонстрируют крайне своеобразные формы взаимодействия «точек зрения» Повествователя и героя. Так, у А. Платонова вполне возможны случаи, когда авторской речи принадлежит главное, а речи героя – придаточное предложение в едином сложноподчиненном предложении: Поэтому Дванов был доволен, что в России [революция выполола начисто те редкие места зарослей, где была культура...] («Чевенгур»). Прямая речь может также быть «расписана» как обычное придаточное предложение по модели несобственно-прямой речи: Копенкин говорил с тремя мужиками о том, что [социализм – это вода на высокой степи, где пропадают отличные земли] («Чевенгур»). То же самое – в бессоюзной конструкции: Теперь ему стало хорошо: [класс остаточной сволочи будет выведен за черту уезда, а в Чевенгуре наступит коммунизм, потому что больше нечему быть]... («Чевенгур»).
В этом смысле манера повествования А. Платонова отличается от сказа 20-х: «Принцип платоновского повествования лишь внешне напоминает «сказ», в сущности будучи ему противоположным» [10, с. 101]. А. Платонов изображает не чужое слово, не чужую мысль: авторское слово включено в слово героя, и, напротив, в слове героя присутствует слово автора. Даже в тех немногочисленных случаях, когда фрагмент точно может быть квалифицирован как принадлежащий автору (поскольку установлена дистанция, взгляд со стороны): В то время Россия тратилась на освещение пути всем народам, а для себя в хатах света не держала («Чевенгур»), – налицо своеобразное взаимопроникновение голосов, точек зрения: выделенный фрагмент в равной степени мог бы быть приписан как «точке зрения» героя (скажем, Дванова, чьё путешествие описывает этот фрагмент), так и «точке зрения» автора.
Согласно Е. Толстой-Сегал, в повествовании А. Платонова вместо выделения конкретных точек зрения появляется «плавающая» точка зрения, перекрывающая различные воспринимающие сознания [10, с. 100]. Именно в этом смысле, видимо, следует трактовать и ключевое положение Ю.И. Левина в работе «От синтаксиса к смыслу и дальше» (о «Котловане» А. Платонова): «Имплицитный автор растворен в мире персонажей» [3, с. 171]. Таким образом, мы можем говорить о своеобразной нейтрализации оппозиции монологизм / полифонизм в повествовании такого типа. Указанную нейтрализацию в настоящей работе мы и позволили себе, за неимением лучшего термина, условно именовать «квазиполифоническим повествованием».
С нейтрализацией подобного рода связано, например, своеобразие диалогов в прозе А. Платонова. Например, в «Чевенгуре» в ответ на конкретно поставленный вопрос: – А что такое коммунизм, товарищ Чепурный? – Чепурный разражается путаной речью «за коммунизм» и, пытаясь найти «верную формулировку», лишь имитирует ответ: Чепурный хотел подумать про коммунизм, но не стал, чтобы дождаться Прокофия и самому у него спросить. Но вдруг он вспомнил, что в Чевенгуре уже находится коммунизм, и сказал: / – Когда пролетариат живет себе один, то коммунизм у него сам выходит. Чего ж тебе знать, скажи пожалуйста, – когда надо чувствовать и обнаруживать на месте! Коммунизм же обоюдное чувство масс; вот Прокофий приведет бедных – и коммунизм у нас усилится, – тогда его сразу заметишь...
На повторный вопрос следует опять коммуникативно неадекватная реплика: – А определенно неизвестно? – допытывался своего Жеев. / – Что я тебе, масса, что ли? – обиделся Чепурный. – Ленин и то знать про коммунизм не должен, потому что это дело сразу всего пролетариата, а не в одиночку («Чевенгур»). – Аномальность таких коммуникативных актов в том, что определенный набор фраз произносится прагматически немотивированно, просто потому что они должны быть произнесены.
Вообще в диалогах в прозе А. Платонова реплики случайны по семантике, не связаны между собой прагматически, «не вынужденные ни социокультурной ситуацией, ни психологией участников полилога» [11, с. 76]. Неслучайно диалоги подобного рода польская исследовательница Мая Шимонюк именует квазидиалогами, подчеркивая «немиметичность» диалогической коммуникации у А. Платонова [11, с. 72]. В нашей работе о прагматических аномалиях подобные случаи трактуются как аномальный коммуникативный акт – разновидность коммуникативно-прагматических аномалий [8]. В диалогах подобного рода вообще трудно судить о границах «своего» и «чужого» слова, тем более что и речь самого повествователя ничем принципиально не отличается от речи описываемых им коммуникантов.
И. Бродский видит истоки такой своеобразной «субъектности» платоновского повествования в имперсонализации точки зрения на мир, актуализованной в прозе А. Платонова: «Платонов не был индивидуалистом, ровно наоборот: его сознание детерминировано как раз массовостью и абсолютно имперсональным характером происходящего. Его романы описывают не героя на каком-то фоне, а скорее, сам этот фон, пожирающий героя» [2, с. 204]. Мы охарактеризовали это явление как диффузность точек зрения («диффузность дискурсов»), при которой зачастую нельзя с достоверностью сказать, кому принадлежит слово – автору или его герою [7]. Причем как явления «диффузности» следует верифицировать только внутренне немотивированные логикой повествования отклонения в текстовой актуализации «точки зрения» повествователя и героя и шире – вообще включения «чужого слова» в дискурс. Именно такие отклонения широко представлены в художественном повествовании А. Платонова.
В работе «Языковые аномалии в художественном тексте» мы выделяем два вида нейтрализации слова повествователя и героя в повествовании, возникающей (1) при передаче чужой точки зрения и (2) при передаче собственно чужой речи [9].
1. Нейтрализация точки зрения повествователя и героя, например, проявляется в употреблении «эгоцентрических элементов – предикатов внутреннего (эмоционального, ментального) состояния или восприятия» [5, с. 278–280] типа наверно(е), должно быть, к сожалению и т.п. В норме при нарративном режиме интерпретации в безличном употреблении подразумеваемым субъектом таких состояний в норме является персонаж, а во вводном употреблении – повествователь: «семантика вводной конструкции включает говорящего как субъект речи» [5, с. 280].
Однако в художественном повествовании А. Платонова происходит нейтрализация субъектности повествователя и персонажа: Ветер твердел и громил огромное пространство, погасая где-то за сотни верст. Капли воды, выдернутые из моря, неслись в трясущемся воздухе и били в лицо, как камешки. / На горах, наверно, уже гоготала буря, и море свирепело ей навстречу («Сокровенный человек»).
Здесь не разграничена субъектность повествователя, которому формально в нарративном режиме должна быть приписана точка зрения, вербализуемая наверно. Однако по смыслу отрывка это наверно принадлежит Пухову – именно он, застигнутый бурей, а не дистанциированный во времени повествователь (который должен «точно знать»), оценивает возможный источник сильного ветра. Ср. аналогично – вероятностную оценку Пухова, в норме приписываемую повествователю: В городе бесчинствовали собаки, а люди, наверно, тихо размножались («Сокровенный человек»).
Подобные случаи вполне согласуются с выводом М.Ю. Михеева: «Все… основное в романе [«Чевенгур» – Т.Р.] – происходит где-то в сознании героев и самого автора. <….> При этом не всегда ясно (а скорее всегда неясно), чье же или кого именно из героев это сознание? Часто непонятно даже то, кому приписать всё просто видимое – главному ли герою, Саше Дванову, автору-повествователю или кому-то еще» [4, с. 262–263]. По нашему мнению, это вывод можно экстраполировать на большинство произведений А. Платонова в качестве определения общей «повествовательной доминанты» для платоновского повествования.
2. В нейтрализации слова повествователя и героя при передаче собственно чужой речи в художественном повествовании А. Платонова используются в общем те же принципы и приемы, что и при передаче чужой точки зрения. Чужое слово может присутствовать в речевом плане повествователя или героя и в качестве, так сказать, «непереработанного остатка», рефлекса чужого речевого материала: Через два дня Москву Честнову освободили на два года от летной работы вследствие того, что атмосфера – это не цирк для пускания фейерверков из парашютов («Счастливая Москва»). – Здесь в слово повествователя проникает отраженным эхом чье-то чужое слово (скрытая цитата), но ее субъектный источник не определен. Нейтрализация устраняется, если включить в дискурс глагол речи в нарративном прошедшем: Через два дня Москву Честнову освободили на два года от летной работы [и сказали], что атмосфера – это не цирк для пускания фейерверков из парашютов.
«Растворенность» повествователя в речи своих героев приводит к тому, что крайне трудно идентифицировать субъектную принадлежность того или иного фрагмента дискурса: Себя самого, как самостоятельный твердый предмет, Саша не сознавал – он всегда воображал что-нибудь чувством, и это вытесняло из него представление о самом себе («Чевенгур»). – Логика повествования и его структурная организация (логическая операция сравнения, которая обычно осуществляется субъектом сознания) однозначно приписывает выделенный сегмент повествователю, но характер словоупотреблений может свидетельствовать и в пользу отображения внутренней речи героя – это ведь Саша Дванов не осознавал самого себя как самостоятельный твердый предмет.
В равной степени и речевому плану повествователя, и речевому плану изображаемого героя мог бы принадлежать следующий выделенный фрагмент: Солнце с индивидуальной внимательностью осветило худую спину Чепурного… («Чевенгур»).
Заключение
Мы можем заключить, что намеренная многозначность в субъектной принадлежности дискурса вообще входит в художественную интенцию А. Платонова как установка на принципиальное устранение той естественной дифференциации между субъектами речи, которая существует в реальном мире и в реальном режиме использования языка. Смысл этой своеобразной «депривации» субъектного начала в повествовании А. Платонова заключается в воссоздании «странного» художественного мира по модели мифа. Источником такой мифологизированной картины мира являются аномалии в сфере языковой концептуализации мира, модели которых издавна апробированы и востребованы в мировой культуре: «Сложность и катастрофичность человеческой экзистенции, непознаваемость и иррациональность мира, ощущение его бессмысленности обеспечивают постоянный механизм регенерации в культуре моделей аномальной языковой концептуализации мира (абсурд, гротеск и пр.), своего рода «прототипические образцы» последовательно аномального, альтернативного рационально-логическому взгляда на мир и мыслительного освоения действительности» [6, с. 265].
В нашем случае можно говорить и о том, что в этом мифологизованном мире А. Платонова осуществляется псевдодиалогическая репрезентация коллективного бессознательного, при которой грани между личностями как бы намеренно стираются, а индивидуальное начало, так сказать, «самость» личности ослабляется таким образом, что можно говорить вообще о «десубъективации» речевого общения. Быть может, так действительно общались на языке наши далекие предки. Но, скорее всего, это связано с общими мировоззренческими установками А. Платонова на примат коллективного, народного начала над индивидуалистическими устремлениями отдельной личности, что можно определять как особую, внерелигиозную платоновскую «соборность» (равно как и специфический, внеидеологический платоновский «коммунизм»).
Рецензенты:
Рацибурская Л.В., д.фил.н., профессор, заведующая кафедрой современного русского языка и общего языкознания, ФГАОУ ВПО «Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского» Министерства образования и науки РФ, г. Нижний Новгород;
Юхнова И.С., д.фил.н., доцент кафедры русской литературы, ФГАОУ ВПО «Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского» Министерства образования и науки РФ, г. Нижний Новгород.
Работа поступила в редакцию 01.10.2014.