Проблема значения библейских образов и сюжетов для литературного творчества продолжает активно разрабатываться и вытекает из диалога религиозной и светской культур. Этот диалог в той или иной степени присутствует в творчестве каждого писателя. Писатели обращаются к библейским и, шире, мифологическим мотивам, сюжетам и образам, актуализируя и трансформируя их смысловое наполнение [См. подробнее: 9, с. 220–226]. В мотивах и образах Библии коренятся семантические уровни, показанные в целом ряде исследований классических текстов разных периодов.
В евангельской притче о блудном сыне в развернутом виде представлена основная тема православия: в главном – единство, во второстепенном – свобода, во всем – любовь. И содержится (как, впрочем, и в других библейских историях) христианская истина, имеющая глубокий философский смысл. По новозаветному Откровению любовь является самым существенным свойством Бога, она же составляет и все существо духовной жизни. Главным свойством истинной любви является бескорыстная жертвенность. Выраженная через любовь Бога Отца к своим детям, истина способствует примирению, происходящему не через различение, где праведник, где грешник, а через их уравнивание, благодаря чему восстанавливаются любовь и человеческие отношения. Тема любви и спасения изначально, онтологически, присутствует в христианском учении и христианском понимании литературы. Притча представляет человека, восстановившего в себе «образ Божий». Бог, создав человека, наделил его индивидуальностью и творческим даром, реализация которого зависит от него самого, «и Творец, храня свободу его воли и выбора, не диктует человеку, что именно и как творить» [10, с. 544].
Моделируя образ мира и образ человека во всей их потенциальности, библейская притча указывает на «высшую тему», объясняющую скрытый смысл любого земного события, – восстановления прерванной связи между человеком и Богом, внутреннего преображения, возвращения его божественного достоинства, т.е. встречи с Богом в самом себе и его мудростью. Распознавание духовных смыслов человеческой жизни – задача, решаемая через библейские философские истории.
Сюжет библейско-евангельского повествования о блудном сыне потенциально заключает в себе возможность многочисленных диалогов. Используя литературоведческий подход в анализе сакрального текста, сделаем акцент на специфике поэтики конкретного библейского нарратива, осмысляемого как реальность. Рассмотрение произведения как органического целого, каждый элемент которого реализуется лишь в отношении к другим элементам и к структурному целому всего текста [8, с. 25–26], позволяет обнаружить структурные и внеструктурные элементы системного единства библейского текста. Структура евангельской притчи, которая включает уровни сюжета, фабулы, способствует распознаванию внутренних антитетичных отношений:
A – «… у некоего человека было два сына» (Лк. 15:11);
B – «Младший сын попросил часть наследства» (Лк. 15:12);
C – Отец разделил детям имение (Лк. 15:12);
D – Младший сын «пошел в дальнюю сторону» (Лк. 15:13) – в чужой, сатанинский мир;
E – «…расточил имение свое, живя распутно» (Лк. 15:13–16). Грехопадение;
F – Возвращение к отцу, осознание греха (Лк. 15: 18–20);
G – Радость и любовь отца (Лк. 15:20);
H – Покаяние сына (Лк. 15:21);
I – Возвращение сыну внешнего и внутреннего статуса достойного человека (через внешние атрибуты) (Лк. 15:22–23);
K – Воскресение: сын «был мертв и ожил, пропадал и нашелся» (Лк. 15: 24);
L – Зависть старшего сына (Лк. 15:29–30);
M – Слово Отца (Лк. 15:31–32).
Распознаются в свою очередь и разные смысловые уровни:
1) сакральный, высший смысл обретения Бога внутри себя, качественно новой духовной жизни (образ Отца – Бог);
2) бытовой и всечеловеческий смысл духовного единения двух поколений, понимания единства жизненных принципов и взглядов на жизнь. Обретение духовного родства оказывается выше родства по крови.
Первые две структурные позиции (A, B) заключают в себе главный, генерализирующий мотив библейского нарратива – мотив «отцы – дети», который тематически составляет конкретный и самоценный образный план притчи. Этим мотивом в структуре сюжета определяется конфликтность поколений в ситуации жизненного выбора пути.
Сюжет о блудном сыне, основным источником которого является синоптическое Евангелие от Луки, созданное, как и другие Евангелия, в эпоху синкретизма [3], есть универсальная мифологическая модель взаимоотношений поколений с ее исчерпывающей процессуальной полнотой, включающей в себя все мыслимые моменты движения-действия – модель с волеизъявлением Сына, странствованием и страданиями в чужом мире и смирением и всепрощением Отца. Основанный на конфликте поколений в ситуации выбора жизненного пути, этот сюжет отражает всевременную проблему «отцов» и «детей». Понимание притчи как одного из наиболее полных образцов исполнения принадлежащих литературе возможностей широты охвата мирового бытия утверждает нас в мысли соединения масштабов семейного и вселенского.
Мотив «отцы – дети» сопряжен с мотивом блудного сына. А мотив блудного сына, в свою очередь, разворачивается в рассказ, в котором образ как личность «ответственно начинает ценностно-смысловой ряд своей жизни» [2, с. 156].
Как «образ – идея – символ» притча заключает в себе значимый ряд смыслов и рассматривается нами как литературный памятник. Текст, созданный в эйдетической поэтике, автором которого, с одной стороны, является евангелист Лука, с другой – Бог, несет значение первоосновы в построении взаимоотношений поколений, локализованной в ценностном прошлом, и выражает сакральное и соборное начала в человеческой жизни. Эта идеальная (с эстетической точки зрения и с точки зрения ее содержания) модель может быть названа каноническим сюжетом – с исходом, в котором торжествует идеальное начало должного. Это эйдос, соединяющий в себе образ и идею, поведенческий образец, заданный Богом. Поэтому мифологический сюжет по своему главному семантическому значению можно обозначить как сюжет-макрособытие, содержащий идеальный набор потенций человеческого существования в ситуации конфликтности. Идеальное предстает как духовное образование, выражающее должные устремления. Высшей целью стремлений во взаимоотношениях поколений является обретение духовного единства, родства по духу, более важного, нежели родство по крови.
Сюжет-архетип каноничен для многих и многих произведений русской литературы, содержащих в своей структуре мотив «отцы – дети», ибо им заданы порождающие принципы в разрешении основного конфликта. Этот сюжет допускает большую свободу вариаций в художественной реализации темы отцов и детей и сам по себе неопределим сколько-нибудь однозначно: его моделью является творческий акт Бога. Вариативность в движении эпох обусловлена координатами смыслового пространства архетипического сюжета, получающими разнообразную художественную реализацию, благодаря чему и наблюдается типологическое совпадение произведений разных литературных периодов.
Уровень фабулы в типологической модели – повествование о сыне-грешнике, с этим образом связана вся событийная сторона притчи. Уровень сюжета включает разные смысловые пласты. В историко-литературном процессе фабула трансформируется, сюжет осложняется благодаря авторским интенциям.
Художественная модель проявления своеволия и конфликта поколений заключает в себе ситуацию, являющуюся для целого ряда произведений в историческом развитии русской литературы центральной. В аспекте изучения одного сюжета-архетипа в движении эпох уместно употребление понятия «фабульная ситуация конфликтности поколения», которая репрезентирует смысловой инвариант. Последний в свою очередь порождает разнообразные модификации этой формы как структурные варианты. Модификации открывают возможность расширения уровня сюжета. Так возникают разнообразные художественные инкарнации сюжета-архетипа в актуальном пространстве – модели, созданные индивидуальным авторским сознанием и передающие состояния мира в его данности и в его потенциальности. Каждая эпоха предлагает свои сюжетно-фабульные построения, свое сюжетно-смысловое содержание. Являясь началом парадигмы сюжетных модификаций по сходству (наличие единого мотива) и различию, мифологический сюжет потенциально содержит в себе разнообразие возможных интерпретаций всевременной темы. Совокупность инварианта и максимального числа вариантов позволяет говорить о системе, транслирующей и эксплицирующей смыслы, имплицитно присутствующие в инварианте. В каждом новом структурном варианте благодаря мотиву «отцы – дети» так или иначе «заключен» сюжет-архетип. Именно он, расширяя смысловое пространство текста, становится метатекстом по отношению к другим моделям-вариантам, так как передает во времени отцовско-сыновние отношения.
Особенность метатекстуальной системы в системе – генетическая художественная предопределенность. Сохраняя всегда главный «ген» этого сюжета – мотив «отцы – дети», архетипический евангельский сюжет как художественный текст, заключающий в себе код для дешифровки индивидуальным художественным и не-художественным сознаниями и адресованный настоящему и будущему, дает мощный культурный импульс художественной вариативности. Притча как смысловой вариант может быть актуализирована и возрождена в контексте новой эпохи, и потому что это «вечный» текст, и потому что читательское восприятие различных поколений всегда будет актуализировать те пласты содержания, которые для этого поколения наиболее значимы. Процесс варианто- и смыслопорождения происходит с помощью «языка» инвариантной модели.
Сюжетно-фабульные модели разных эпох демонстрируют смысловую неисчерпаемость и процесс деканонизации в разрешении проблемы отцов и детей. Этот процесс затрагивает не только уровень фабулы, выдавая структурные модификации, но и уровень сюжета, отражая смысловую спектральность.
Совершенно очевидна невозможность различения модификаций без обращения к общей модели, коей является канонический сюжет о блудном сыне. Разновидности повествовательных текстов частично реализуют эту модель, а частично отклоняются от нее. В аспекте рассмотрения совпадений и отклонений «нарратология сможет охватить все множество этих текстов, их историческое и культурное разнообразие» [1, с. 389]. Определение сходства и различия возможно благодаря «языку», позволяющему порождать многочисленные варианты универсального явления и классифицировать множество элементов, участвующих в структуре текста. В связи с этим можно выделить два комплекса сочинений: один составляют сочинения, где притча о блудном сыне сохранена в своем первоначальном композиционном построении; второй – произведения, где обнаруживается присутствие того же сюжета в значительно переиначенном виде. Помимо того, что в притче четыре плана:
1) повествовательно-событийный (фабульный);
2) идейный;
3) символический (символический план притчи способен развернуться в ряд смыслов);
4) потенциально-подтекстовый, который реализуется в актуальных сюжетах в движении эпох, она как инвариантная структура содержит в себе смысловые координаты (о смысловых координатах, порождающих сюжетную вариативность, см. [12, с. 60–64]), потенциально предполагающие вариативность. Смысловые координаты связаны с образами текста притчи, мотивами и пространственно-временной организацией.
В создании сюжетных модификаций важна роль индивидуально-авторского сознания, создающего новые варианты-модели архетипического сюжета. Каждая новая событийная модель заключает в себе разный набор ее составляющих, отражающий как трансформацию и диссоциацию первоначального мотивного комплекса, так и его деструкцию и добавление новых, авторских мотивов. Художественная модель ситуации вбирает в себя конкретное жизненное событие. Смысловые координаты позволяют эксплицировать глубинные философские пласты содержания евангельской притчи и включить в решение философских вопросов читателя. А трансформации инварианта в актуальных сюжетах обладают смыслопорождающими функциями, на которых мы и сосредоточиваем свое внимание при их анализе. Авторское сознание опирается на память и главный мотив сюжета – мотив «отцы – дети». Появление в творчестве того и иного писателя этого мотива, коррелирующего с мотивом блудного сына, обусловлено потребностями формирующего творческого метода, историческим и автобиографическим контекстами. Этот мотив программирует и обусловливает сюжетное развитие, т.е. «обладает моделирующими качествами» [11, с. 149]. Автор, выступающий субъектом творчества, привносит «лично-творческое в парадигматически-каноническое» [3, с. 149] через механизм личностной и сверхличностной памяти.
Потенциал вариативности, заключенный в каноническом сюжете, и способность авторского сознания моделировать новые сюжеты, сохраняющие в своей структуре главный «ген» – мотив «отцы – дети», «предлагают» отход от нормы в житейских ситуациях, ибо реальные возможности жизни сложнее и непредсказуемее (как, впрочем, и возможности «вечного» текста). В «новом» тексте – актуальном сюжете – легко обнаруживается присутствие нарративных категорий «конфликт поколений», «мотив своеволия». Мотив «отцы – дети» как конструктивный концепт уже в первоначальном виде имплицитно сопряжен с ними, образуя концептосферу универсальной модели. Типология текстов с единой структурообразующей единицей, выявляя сходства/различия, поможет спроецировать горизонтальные и вертикальные межтекстовые связи.
Огромная временная протяженность литературного процесса позволяет выяснить степень следования сюжетному канону в разрешении конфликта поколений. Его повторение / воспроизведение в вариативном «исполнении» как акт творчества приобщает писателя / читателя / героев к божественному началу и противопоставляет хаосу. По С.Н. Бройтману, «роль творческой личности – роль посредника в ряду других посредников, а цель творчества – приближение к первооснове, локализованной в ценностном прошлом. < … > Поэтому всякая творческая инициатива должна быть обоснована первообразцом и иметь в ней опору» [3, с. 148]. Эти слова вполне могут быть применимы и к литературному творчеству в историко-типологическом и историко-генетическом освещении «жизни» одного сюжета.
Таким образом, сюжет-архетип о блудном сыне суть канонический культурный текст (содержит поведенческий канон). Заключенную в нем информацию канон передает и одновременно порождает новую, то есть выполняет функцию «узелка, завязанного на память» [7, с. 125].
В архетипическом сюжете реализуется ситуация выбора пути, в которой происходит выбор героем собственной судьбы. Герой проявляет свою индивидуальность, максимум свободной инициативы. Дальнейший ход событий становится неизбежным и подчиняется уже внеличной необходимости. Возникшее противоречие между волевой инициативой и ее результатом отражает судьбу человека. В системе модификаций архетипического сюжета в русской литературе судьба в трагическом значении характерна как для драмы, так и для эпоса и лирики. Хотя есть примеры, когда своеволие героя и его положительный результат совпадают. Таким образом, можно утверждать, что художественные воплощения универсальной модели инварианта в литературе всежанровы. Для исследователя-литературоведа, обратившего пристальное внимание на «жизнь» в русской литературе одного сюжета-архетипа, важна такая функция литературы как человековедение, поведение человека в ситуации свободы выбора, а также реализация/не-реализация личностного потенциала.
Природа греха блудного сына перед отцом связана с духовным падением и фактическим отречением от отца. Проявленные человеческие качества героя повлияли на стратегию жизненного поведения и повлекли за собой череду дурных поступков, в которых взяли верх простые биологические потребности человека над потребностями социальными и духовными. Но в итоге потерянное достоинство сына оказалось важнее материальных благ, полученных в наследство. Достоинство, заключенное в мысли, раскрывшееся в отношениях с природой и обществом, состоящее в познании мира, в самой способности мыслить, анализировать, было ему возвращено не только через покаяние («Отче! Я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим» [5, с. 95]), но и благодаря кротости и смирению Бога Отца, противопоставленные эгоизму, блуду и праздности сына. Блуд как похоть, блуждание в пространстве, заблуждения в метафорическом выборе путей (символическая смерть) сменяется мотивом воскрешения, который в первоначальном сюжете-архетипе органичен и многозначен и который восстанавливает гармонию отношений человека с окружающим миром.
Проявленная старшим сыном зависть (один из семи смертных грехов, разрушающих личность) могла разрушить систему взаимосвязей человека с другими людьми. Но была пресечена отцом, который наставляет его на путь истинный, все прощает и принимает младшего покаявшегося: «Сын мой! Ты всегда со мною, и все мое твое. А о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся» [5, с. 95].
В повествуемой истории интересен момент, связанный с меной воззрений: не столь важно, кто сопровождал блудного сына, чем соблазнял в его странствиях по чужой стране (эти подробности в притче опущены намеренно), важно то, что блудный осознал свой грех, ощутил потребность в смысле своего существования. В.И. Тюпа, подчеркивая значение евангельской притчи, пишет: «Человеческая ценность того, кто пришел в отчий дом самостоятельно избранной дорогой искушений и испытаний, оказывается выше в сравнении с тем, кто этого дома никогда не покидал, догматически соблюдая верность устоявшемуся укладу жизни» [13, с. 138]. Исследователь подразумевает антитетичный блудному образ старшего сына, не проявившего свою индивидуальность (см. структурный элемент L).
Конфликт поколений, выраженный в проявлении своеволия сына и несогласии с авторитетом отца, «находится» на уровне идейного и потенциального планов произведения и демонстрирует в притче разные позиции сторон:
- отца, который выражает уважение к выбору сына, снисхождение до грешника, виновника конфликтности, прощение и любовь (Бог всепрощающ);
- сына, проявляющего свою индивидуальность, через раскаяние осознающего свое заблуждение и обретающего в своем сердце Бога.
Конфликтность взаимоотношений поколений, представленная в тексте явно, либо подразумеваемая в подтексте, информацию о которой предстоит распознать читательскому сознанию, передается во времени генетически через мотив «отцы – дети», который выступает «в роли сгущенной программы творческого процесса» [8, с. 239] и продвигает повествование. Перспектива событийного развития действия, определяемая этим мотивом, носит чаще всего острый характер, т.к. в диалог вступают сознания персонажей.
Конфликт в эпическом произведении подразумевает ситуацию, являющуюся источником развития сюжета. В нашем случае это ситуация выбора своего пути. Рассматривая в единстве историю и биографию, отображаемых и осмысляемых в литературном творчестве, выбор осуществляют отдельное лицо, поколение, общество, нация в целом. Более того, выбор совершает и сама литература. В эпическом произведении представлен конфликт как противостояние человеческих позиций, которые возникают в результате самоопределения человека по отношению к существующим мировым силам (добра и зла, Хаоса и Порядка). Данная ситуация в эпическом произведении не нуждается в разрешении, ибо представляет собой противостояние сил, равно необходимых для изображаемого бытия. В эпосе авторским сознанием репрезентирован взгляд на героя извне, через наррацию (повествование) и событийный ряд. В прозе развертывание темы реализуется через фабульное движение, персонажей и обстановку.
В драматическом сюжете подчеркивается острота противоречия, конфликт заключается в противостоянии персонажей, по собственному выбору поддерживающих одну из мировых сил. В драме исключительно испытывается жизненная позиция. Отмечая особенности субъектной организации драмы, О.В. Журчева говорит о второстепенности повествования и решающем значении речи персонажей, выражающей «их волевые действия и самораскрытие характеров» [6, с. 5]. В структуре драмы (как и в эпосе) помимо точки зрения автора есть точка зрения персонажа, выраженная через монолог и внутренний монолог, отражающий размышления и рефлексию.
В лирике сюжетом выступает изображение душевных процессов лирического героя и/или автора. Сюжетность как художественная реальность – в сознании автора. Поток сознания отражает различные временные отрезки, зафиксированные в памяти, оценивает события прошлого и настоящего, пытается предсказать будущее. Л.Я. Гинзбург отмечает: «Специфика лирики в том, что человек присутствует в ней не только как автор, не только как объект изображения, но и как его субъект, включенный в эстетическую структуру произведения в качестве действенного ее элемента» [4, с. 10]. «Раскрытая точка зрения» (Л.Я. Гинзбург) авторского сознания/сознания лирического героя формирует образ-переживание и событийность – суть эпической нарративности.
Мотив «отцы – дети» дает вектор для разворачивания темы блуждания. Мотив блуждания, ситуация выбора, сакральные образы Бога-отца и сына в новом, актуальном, созданном авторским сознанием, тексте не равнозначны начальному смыслу. Выполняемые ими в художественном произведении функции определяются не первичным значением, а главенствующим пафосом данного произведения. «Едва ли не самая распространенная из этих функций – отмечает В.А. Недзвецкий, – содействие не сакрализации как таковой, а генерализации и универсализации создаваемых коллизий, сюжетов и судеб персонажей. <…> … любой библейско-евангельский прообраз, антропоним или мотив, попадая в эстетический контекст оригинального творческого замысла, не остается некой цитатой, но, работая на этот замысел, уже тем самым неизбежно видоизменяется» [10, с. 540].
Как видим, евангельская притча наталкивает на размышления разного порядка. Охват перипетий истории сюжета о блудном сыне в единстве с художественно осмысляемыми коллизиями отношений между «отцами» и «детьми» и ситуациями выбора путей позволяет увидеть генетическую сюжетную предопределенность, с одной стороны, и «онтологичность» писательского сознания, впитывающего особенности своей эпохи и проявляющего своеобразие художественного метода, с другой. Евангельский, тоже авторский художественный текст в длительном процессе смыслопорождения является матрицей для создания типологически сходных произведений разных жанров русской литературы, в которых эстетические категории высокого и низкого формируют эмоционально-оценочные установки.
В рамках статьи невозможно в полном объеме представить парадигму сюжетных модификаций. Назовем лишь некоторые произведения, ассоциативно отсылающие читателя и исследователя к архетипическому сюжету о блудном сыне и фрагментарно выдернутые из долгой временной парадигматической цепочки, в качестве примеров: в древнерусской литературе – «Слово о полку Игореве», «Повесть о Савве Грудцыне»; в русской литературе XVIII века – «Наталья, боярская дочь» Н.М. Карамзина; в литературе XIX века – «Горе от ума» А.С. Грибоедова, «Капитанская дочка», «Метель», «Станционный смотритель» А.С. Пушкина, «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы» Ф.М. Достоевского и многие другие произведения. По целому списку типологически сходных произведений русской литературы нами выполнены исследования, отраженные в опубликованных научных статьях.
Двигаясь во времени, сюжет-архетип становится некой моделью системы человеческого полагания и поведения, заключающей в себе оценивающий авторский взгляд, без которого теряет жизненную значимость, ибо представляет собой не просто схему событий, а реализацию определенного типа поведения. Первообраз впитывает в себя различные мифологемы и современные идеи, благодаря чему и переходит в сюжет актуальный, реализованный в конкретном произведении, и сохраняется в нем наподобие ядра. Поэтому структурный анализ сюжета притчи о блудном сыне (инварианта), впервые проведенный углубленно, – необходимое начальное звено для понимания парадигмы репрезентативных вариаций притчи в русской литературе. И в этом заключается новизна подхода.
Рецензенты:
Карпухин И.Е., д.ф.н., профессор кафедры русской и зарубежной литературы, БашГУ (СФ), г. Стерлитамак;
Прокофьева В.Ю., д.ф.н., профессор, заведующая кафедрой теории и истории культуры, ОГПУ, г. Оренбург.
Работа поступила в редакцию 16.12.2013.