Находясь в обществе блистательных русских романтиков, Е.А. Боратынский сумел сохранить неповторимость своей Музы. И, может быть, поэтому в одной из своих работ В.Г. Белинский вынужден был признать: «Из всех поэтов, появившихся вместе с Пушкиным, первое место бесспорно принадлежит г. Баратынскому» [6, с. 47].
Рассматривая вопрос о своеобразии романтизма Е.А. Боратынского, невозможно не обратиться к анализу того литературного опыта предшественников и старших современников, что учитывал и использовал в своём творчестве поэт.
Е.А. Боратынскому принадлежит не одно восторженное высказывание о красоте, самобытности музы «нежного» Батюшкова, один из примеров – строки из стихотворений «Богдановичу» (1824) и «Чтоб очаровывать сердца...» (1826). И именно с лирикой К.Н. Батюшкова сравнивали произведения раннего Е.А. Боратынского уже его современники. Проявилось это, в частности, в сопоставлении поэзии одного и другого художника с творчеством Эвариста Парни, яркого представителя французской «легкой поэзии» (poesie fugitive).
На близость поэзии Батюшкова творчеству французского поэта обращали внимание многие современники. Так, в 1814 г в послании «К Батюшкову» А.С. Пушкин-лицеист, восторженно характеризуя лирику всем известного автора, называет его «наш Парни российский» [15, с. 64]. Н.М. Карамзин в письме А.И. Тургеневу с теплом и легкой иронией передает поклон своему приятелю: «Обнимаю Вас, дружески кланяюсь Блудову–Риваролю и Батюшкову–Парни» [13]. А.И. Тургенев в переписке с П.А. Вяземским, вспоминая с нежностью о друге, соединяет в своём сознании два имени в одно целое: «Поцелуй за меня Парни Николаевича» [7].
Следует подчеркнуть, что и сам Батюшков был увлечен личностью и поэзией Парни. Свидетельством тому являются его многочисленные обращения к произведениям этого автора: это «Элегия» (1804 или 1805), ряд стихотворений с подзаголовком «Из Парни» – «Мщение», «Привидение», «Ложный страх». Но создавая свои подражания Парни, Батюшков творчески переосмысливает его стихотворения, внося в чужой текст свои «оригинальные» идеи, ведь, по словам самого поэта, он «завоёвывал» свои переводы, отказываясь «переводить слово в слово, строка в строку» [11, с. 171].
Если мы обратимся к страницам биографии Боратынского, то и в ней найдем сравнение поэта с Парни. Так, например, в письме, адресованном Боратынскому, К.Ф. Рылеев, размышляя о вопросах литературной жизни, в прямом обращении к другу использует выразительный перифраз: «Милый Парни!» [12, с. 127]. Отмечая элегический характер романтической поэзии Боратынского (как её бесспорное достоинство), А.С. Пушкин в разговоре с П.А. Вяземским с восторгом высказывает следующую мысль: «Но каков Баратынский? Признайся, что он превзойдет и Парни и Батюшкова – если впредь зашагает, как шагал до сих пор – ведь 23 года счастливцу!» [8, с. 29]. Как видим, Пушкину удается обнаружить генетическую связь творчества своего друга с поэзией двух великих предшественников, при этом он отмечает не подражательность, а умение творчески использовать опыт других для создания чего-то качественно иного, лучшего.
Сам Боратынский признавал Парни великим поэтом, подтверждением тому могут служить строки из стихотворения «Элизийские поля», в котором лирический герой Боратынского представляет себя оказавшимся в «закоцитной стороне», где встречает достойных поэтов, среди которых и Парни. Боратынский вслед за Парни и Батюшковым в этом произведении провозглашает те же ценности, что восславляли его предшественники: «Где ни жил я, мне всё равно: / Там тоже славить от безделья / Я стану дружбу и вино. / Не изменясь в подземном мире, / И там на шаловливой лире / Превозносить я буду вновь / Покойной Дафне и Темире / Неприхотливую любовь» [1, с. 93]. Подобные жизненные ориентиры будут описаны поэтом и в других его стихотворениях, например, в послании «К<РЫЛО>ВУ» (1820).
Однако в отличие от Батюшкова Боратынский не стремится подчеркнуть свою увлеченность творчеством Парни, более того, в одном из писем к П.А. Вяземскому, размышляя о творчестве и собственной поэтической позиции, он полушутливо, полусерьезно замечает: «Простите, спорю невпопад / Я с вашей Музою прелестной; / Но мне Парни ни сват, ни брат: / Совсем не он отец мой крестный», – правда, чуть ниже признается: «Он мне, однако же, знаком: / Цитерских истин возвеститель, / Любезный князь, не спорю в том, / Был вместе с вами мой учитель» [9]. Тем не менее, как и его старший современник, Боратынский обращается к переводам Парни.
В сборнике 1827 г. с подзаголовком «Из Парни» напечатано стихотворение «Ожидание». Можно назвать ещё ряд поэтических текстов Боратынского, в которых угадывается влияние Парни. Так, например, в стихотворении «Расстались мы; на миг очарованьем…» лирическая ситуация схожа с той, что описана была Парни в его «Как счастье медленно приходит» («Que le bonheur arrive lentement!..»), а также Батюшковым в его переводе этого стихотворения Парни под названием «Элегия» («Как счастье медленно приходит»). Но Боратынский, наверное, не случайно не желает как-либо указывать на первоисточник, так как мотивы и образы исходного текста лишь натолкнули его на собственные размышления о любви, расставании, мимолетности чувств и эфемерности состояния счастья.
Хотя знакомство с творчеством Парни происходит напрямую (французский язык Боратынский, как и многие дворяне, знал в совершенстве и читал Парни в оригинале), усвоение Боратынским отдельных элементов поэтики «легкой поэзии» идет всё же именно «через» Батюшкова.
Но близость Боратынского и Батюшкова проявляется не только в возникающих в сознании современников и самих поэтов параллелях их творчества с наследием Парни, но прежде всего в мотивах, образах, идеях, почерпнутых одним автором у другого. Ранний Боратынский вбирает в свою поэзию многое из эпикурейской романтической лирики Батюшкова. Боратынский использует разного рода реминисценции стихотворений Батюшкова.
Подобно Батюшкову, Боратынский обращается к образам и идеям лирики древнеримского автора Тибулла, создавая свою картину сельской идиллии, противопоставленной праздной светской жизни больших городов. Но лирические герои и Батюшкова, и Боратынского предстают романтиками, мечтающими о свободе, не желающими быть на поводу у большинства, бегущими от жестокости и несправедливости в свой особый мир, слиянный с природой. Герой Боратынского именно вдали от света, на лоне природы, как ему кажется, может обрести счастье, здесь открываются ему ускользающие прежде истины бытия. Подобная картина описывается, например, в «Отрывках из поэмы “Воспоминания”» (1819). Читая эти строки, вспоминаешь поэтические размышления Батюшкова из послания Жуковскому и Вяземскому «Мои пенаты», в котором он выразительно представил свой поэтический идеал.
Однако стоит сразу отметить различия, обнаруживаемые при сравнении ранней лирики Боратынского с поэзией Батюшкова. Так, герой Батюшкова, увлеченный идеями романтизма, ценя личную независимость, удаляется от света, предпочитая жизнь в некой «хижине убогой», уединенном «пространстве», в котором он с радостью готов встретить друзей, куда мечтает привести свою тайную возлюбленную. Для героя же Боратынского, также ощущающего тягу к романтической свободе, таким идеальным миром оказывается отчий деревенский дом, именно сюда он мечтает попасть и оставить позади всё то, что чуждо, разрушительно для духовного мира человека. Для мировосприятия лирических героев обоих поэтов характерно романтическое двоемирие: светскую реальность они категорически не приемлют, устремляясь в собственный мир, где царят духовные законы. Подобные мысли звучат, например, в стихотворении Боратынского 1821 г. «Я возвращуся к вам, поля моих отцов». Герой Боратынского называет себя «спокойным домоседом», используя чуть изменённую формулу Батюшкова, представленную в стихотворении «Странствователь и домосед» (1815).
Лирический герой ранней лирики Боратынского, как и герой Батюшкова, – страстный любовник, для которого любовные переживания – это нечто принципиально важное в жизни, потому, подобно некоторым романтикам, в конфликте с внешним миром предпочитает путь «бегства» от жестокой реальности именно в «мир любви». Как следствие, утрата способности любить приравнивается к утрате полноценного бытия. Даже ветреность и кокетство красавиц вызывает поначалу не осуждение и гнев, а какое-то умиление, что может проявляется, например, в строках: «Непостоянна ты во всем, / И постоянно ты прелестна» [1, с. 59].
В ранней лирике Боратынский предпочитает любимые Батюшковым женские имена, среди которых Хлоя, Делия, Лиза…. Но чаще всего используется поэтом вымышленное имя Лилета (Лила). Описывая общение героя с возлюбленной, особенно любовные сцены, Боратынский как будто пропитывается атмосферой эпикурейской поэзии Батюшкова, образы этого автора словно бы «перетекают» в его произведения. Вслед за Батюшковым Боратынский восторженно романтически описывает земную возлюбленную своего героя. Оба поэта создают в своих произведениях потрясающие по силе эмоционального воздействия картины спящей красавицы. Земная возлюбленная лирического героя Боратынского вызывает у него тот же чувственный восторг, что и у героя Батюшкова, только его чувства более нежные; красота героини рождает в его душе нечто трепетное: «И Лила спит еще; любовию горят / Младые свежие ланиты, / И, мнится, поцелуй сквозь тонкий сон манят / Ее уста полуоткрыты» [1, с. 69], – или же, наоборот, нечто страстное, огненное: «Люблю с красоткой записной / На ложе неги и забвенья / По воле шалости младой / Разнообразить наслажденья» [1, с. 207]. Интересно, что оба поэта используют схожую фразеологию в описании любви, у обоих она ассоциируется с театром военных действий: у Батюшкова возлюбленные оказываются «под знаменем Любви» [5], у Боратынского упоминаются «знамена ветреной Киприды» [1, с. 87].
Боратынский, подобно своему старшему современнику, в раннем творчестве воспевает эпикурейские радости. Так, в «Добром совете» (1821) он с оптимизмом смотрит в будущее и готов наслаждаться каждой минутой бытия, призывая и друга также воспринимать жизнь: «Живи смелей, товарищ мой, / Разнообразь досуг шутливый! / Люби, мечтай, пируй и пой» [1, с. 83]. Такие эпикурейские образы, к которым активно обращается Батюшков, как вино, чаши, пиры, дружеские застолья, появляются и в произведениях Боратынского, но востребованы они оказываются только в раннем творчестве.
Батюшков, многое впитавший и от европейской, в частности французской, и от русской литературы, создает собственную романтическую трактовку поэтического вдохновения и образа художника. Для него поэтический дар представляет собой «и муку, и услаждение людей, единственно для неё созданных» [4, с. 118]. Боратынский, как и Батюшков, воспринимает способность создавать поэзию, с одной стороны, как божественный дар, с другой – как тяжкое испытание, заставляющее человека страдать. Подобное отношение к поэзии полнее и ярче всего проявится не в раннем, а уже в позднем творчестве автора. Так, например, в письме Плетневу можем найти созвучные размышлениям Батюшкова высказывания Боратынского о предназначении, о поэтическом даре как испытании: «Совершим с твердостию наш жизненный подвиг. Дарование есть поручение. Должно исполнить его, несмотря ни на какие препятствия…» [10, с. 264]. Подобное романтическое отношение к поэзии и поэту отразится, например, и в таких поздних произведениях Боратынского, как «Болящий дух врачует песнопенье» (1832), «Всё мысль да мысль! Художник бедный слова!» (1840) и др.
Однако именно в раннем творчестве Боратынского обнаруживаются явные созвучия с батюшковской поэзией, когда речь заходит об образе поэта. Как и у Батюшкова, у Боратынского поэт часто предстает в окружении камен, харит или аонид. Например, у Батюшкова встречаем такие строки: «Наставники-пииты, / О Фебовы жрецы! / Вам, вам плетут хариты / Бессмертные венцы!» [3, с. 138]; «Любимый отрок аонид!» [2, с. 233]. С ними перекликаются стихи Боратынского: «Вам, свободные пииты, / Петь, любить; меня же вряд / Иль камены, иль хариты / В карауле навестят» [1, с. 59]; «Пой, любимец аонид!» [1, с. 60]. Интересно, что из всей широко представленной в античной мифологии «географии», так или иначе связанной с поэзией, искусством, Боратынский, как и Батюшков, выбирает гору Пинд.
Ранний Боратынский, вслед за Батюшковым размышляющий о необходимости наслаждений в жизни человека, понимает их недолговечность, осознает преходящий характер жизни вообще, потому мысли о смерти не только всполохами освещают пространство его произведений, но становятся чуть ли не лейтмотивными, определяя рождение иных интонаций в поэзии: «Дана на время юность нам; / До рокового новоселья / Пожить не худо для веселья» [1, с. 68]; «Еще полна, друг милый мой, / Пред нами чаша жизни сладкой; / Но смерть, быть может, сей же час / Ее с насмешкой опрокинет» [1, с. 68]. Но, как и у Батюшкова, ощущение близости смерти заставляет героя Боратынского острее сознавать ценность хрупкой жизни и её истинные ценности.
От позднего Батюшкова Боратынский – романтик воспринял особое отношение к жизни как трагедии, перенял многие его образы. Так, образ «железного века» – один из определяющих в поздней лирике Боратынского (особенно в книге стихов «Сумерки» (1842)) – в сознании современников ассоциируется не с учителем, а с учеником, хотя впервые он появляется на страницах «Видения на берегах Леты» (1809) Батюшкова.
Привнесенная от Парни и Батюшкова в поэзию Боратынского жизнерадостность настолько переосмысливается последним, что приводит к смыканию в пределах одного стихотворения разных эмоциональных состояний. Это определяет противоречивость характеристик таланта поэта-романтика: одни называли его «певцом веселья и красы», другие – «разочарованным», который «безрадостно с друзьями радость пел». Потому в сознании современников он представал как «певец пиров и грусти томной» [14]. За этот удивительный дар сочетать в себе две несовместимых ипостаси в 1822 г. П.А. Плетнев прочил ему сразу два венка – Анакреона и Петрарки. Боратынский чутче, чем остальные, уловил господствующие в обществе настроения: своеобразную смесь упоения молодостью и преждевременных мыслей о бренности и непостоянстве всех благ мира, рано осознал чуждость культа наслаждения, воспринятого им у Батюшкова и Парни. Потому стал ощущать сначала расхождение с беспечными друзьями, воспевающими эпикурейские удовольствия, а затем и с самой жизнью. Он переосмысливает предлагаемое его предшественником, обобщает его опыт в контексте своего поэтического творчества. И выбирает свой путь в романтической поэзии.
Рецензенты:
Власкин А.П., д.ф.н., профессор, заведующий кафедрой русской литературы, ФГБОУ ВПО «Магнитогорский государственный университет», г. Магнитогорск;
Рожкова Т.И., д.ф.н., профессор кафедры русской литературы, ФГБОУ ВПО «Магнитогорский государственный университет», г. Магнитогорск.
Работа поступила в редакцию 08.10.2013.