В современной неклассической теории познания гуманитарное знание рассматривается эпистемологически полноценным и самодостаточным, в нем представлены как эмпирический, так и теоретический уровни познания. Специфика гуманитарного знания состоит в том, что его реальностью является текст, субъект находится внутри объекта исследования, а язык исследуется не с точки зрения каких-то конкретных лингвистических и семиотических функций, но как «интерсубъективно значимая целостность и форма коммуникации» [5, с. 55-56]. Анализ интертекстуальности гуманитарного знания является актуальной проблемой исследования, основанием доказательства научности гуманитарного знания, его объективности, всеобщности, а понятие контекста - способом философско-методологического прояснения проблематики данных понятий.
В классической философии проблема трансцендентального подхода к сознанию и познанию являлась одной из фундаментальных вопросов оценки сущности знания. Отрицание трансцендентального уровня познания в гуманитарных науках, господство эмпирического субъекта ставило гуманитарные науки в произвольные рамки, лишенные объективной истинности и научности. Важнейшим признаком неклассической теории познания становится пересмотр статуса, форм и границ существования трансцендентальных структур в познании, в том числе и гуманитарном.
Понимание трансцендентального как в истории философии, так и в современных исследованиях предельно многозначно, что обусловливает определенную сложность в его исследовании. К наиболее часто вычленяемым и значимым для эпистемологии свойствам трансцендентального знания относятся такие, как «универсальность (всеобщность), априорность, предпосылочность, условия возможности знания (аргумент пресуппозиции), противоположность эмпирическому, направленность на рациональность, объективная значимость, аподиктичность» [там же, с. 51]. На выявление таких характеристик гуманитарного знания и направлен интертекстуальный анализ, который позволяет обосновать его трансцендентальность, «теоретико-антропологическое расширение смыслов в коммуникативном синтезе интерпретаций» [там же].
Интертекстуальный анализ как методология научного знания давно привлекает внимание философов, лингвистов, литературоведов не в плане замены исследования источников, а как новый способ прочтения и истолкования, позволяющий «осмыслить и освоить формы эксплицитного и имплицитного пересечения двух текстов» [6, с. 49]. Возникновение неклассической теории интертекстуальности было осуществлено в исследованиях М.М. Бахтина, в его концепции диалогичности, как основы взаимосвязи и преемственности культур, взаимопонимания и духовного единства людей.
Объектом гуманитарного познания, с точки зрения Бахтина, выступает текст как первичная данность, в которой концентрируются такие его особенности, как коммуникативная, смыслополагающая и ценностная природа. Именно эти характеристики и выводят гуманитарные науки на трансцендентальный уровень. Текст при таком подходе рассматривается не как чисто лингвистическая данность, а феномен культуры, требующий контекстуального анализа, тем более, что, по утверждению Бахтина, всякий человеческий поступок есть потенциальный текст, который может быть понят не как физическое действие, а только в «диалогическом контексте своего времени (как реплика, как смысловая позиция, как система мотивов)» [1, с. 286].
Текст по своей природе диалогичен, он имеет открытый характер, не предполагает ограничения смысла, замкнутого на самом себе. Диалог не ограничен также и парой «автор - читатель», а предусматривает предшествующих и следующих за ними, т.к. одно высказывание не может быть ни первым, ни последним, «оно только звено в цепи и вне этой цепи не может быть изучено» [там же]. Высказывание вплетено в ткань множества других высказываний, его формирующих, так как «в любой оборот речи вложен голос и слово другого» [6, с. 67]. Монологизм уступает место диалогизму, а единое слово уступает место расщепленному, в которое вложена чужая смысловая направленность, где каждое высказывание может рассматриваться как ответ на все предыдущие, а «каждое слово (каждый знак) текста выводит за его пределы» [1, с. 364].
В концепции Бахтина центром диалогических отношений становится исследование романа, так как в нем соединяется два и более текстов, голосов, которые присутствуют в словах героев, высказываниях автора в виде «своего-чужого» слова, цитатах, мотивах и т.п. В самом акте творчества, помимо эмпирических субъектов, представленных автором и читателем, обнаруживается «позиция третьего», формально не участвующего в прямом общении, но играющего роль некой «точки отсчета» [там же, с. 149-150]. Эту роль выполняет автор, возвысившийся до трансцендентального субъекта, занимающего позицию «вненаходимости», прикладывая к себе мерку прошлой и будущей культуры. Автор, в отличие от эмпирического субъекта, является автономным источником своих собственных содержаний, дающих ему право исследовать возможность понимания бытия и устройство мира, тем самым, осуществлять переход, трансценденцию к априорным условиям познания.
В разные исторические эпохи такой «нададресат» принимает различные идеологические формы, в связи с этим, Бахтин отмечает проблематичность понимания текста, роли контекста в его интерпретации. Диалог представляет собой исходную точку, где «данный текст, движение назад - прошлые контексты, движение вперед - предвосхищение (и начало) будущего контекс-
та» [2, с. 384]. Именно данный аспект определяет трансцендентально-семантические смыслы текста, его открытость и многозначность, многосмысленность и неопределенность, авторский, читательский и объективный смыслы в его понимании.
С помощью «диалогической» модели понимания текста можно наметить решение одной из главных проблем современной методологии гуманитарного знания - понимания его природы. Попадая в различные коммуникативные системы, слова и другие средства выражения могут изменять свой смысл, что приводит к «диалогу» старых и новых моментов, в результате которых образуются новые смыслы, не известные ранее. В понимании текста Бахтин выделяет отдельные акты, которые состоят из восприятия текста, узнавания его общего значения в данном языке, а также контекстуальность понимания. Он вводит понятие близких и далеких контекстов, предполагая нескончаемое обновление смыслов в новых контекстах, где актуальным становится малое время, представленное современностью, ближайшим прошлым, предвидимым или желаемым будущим, и «большое время - бесконечный и незавершимый диалог, в котором ни один смысл не умирает» [там же, с. 392].
Таким образом, текст, с точки зрения Бахтина, выступает как первичная реальность, понимание которого обогащает описываемые в нем события с позиции более глубокого культурного контекста. Диалогическая структура текста меняет его смысл, а взаимодействие старого и нового обеспечивают объективную основу для оценки временем и обществом своего места и роли в бесконечной смене поколений, позволяя понимать смысл прошлых эпох и перспективу будущих. Текст открыт как потенциально не законченный диалог, благодаря которому появляется возможность взаимопонимания людей через время и расстояние, а открытость и многосмысленность текста предстает как некая трансцендентальная схема, позволяющая постичь новые аспекты мира.
Открытость текста предстает как соавторство, совместное творение «на границе двух сознаний» [5, с. 54], отдельный текст теряет замкнутый характер, становится частью обширного целого, объектом трансцендентального внимания гуманитарного познания. Благодаря открытости текста достигается особая форма его всеобщности, трансцендентальности через возможность открывать произведение заново в бесконечности его смыслов и оттенков. Тем самым, диалогичность, контекстуальность в понимании текстов становятся основой для развития современной интертекстуальной методологии гуманитарных наук.
Большой вклад в разработку интертекстуальной методологии гуманитарного знания внесла Ю. Кристева, с именем которой связано появление самого термина «интертекстуальность» как основания постнеклассической модели контекстуального понимания текста. В отличие от Бахтина, Кристева иначе понимает отношения текста, контекстуальности и интертекстуальности. Она исследует не только диалогический характер текста, но и его социальную и историко-культурную интертекстуальную природу.
Текст определяется Кристевой не только как актуализация вербальной знаковой системы, а как транссемиотический универсум или контекстуальный принцип понимания всех смысловых систем и культурных кодов. В результате этого текст понимается как «интертекст», всеобщее состояние социокультурного знания, беспрерывный процесс порождения новых смыслов, которые необходимо раскодировать, опознать. Трансцендентальность текста, его общезначимость при таком подходе состоит в том, что в нем выявляются структурные признаки, сходные с другими областями культуры, проясняющими их взаимосвязь и взаимодействие. Текст выступает как всеобщая тотальность, обозначающая их общие свойства и связи, возможность различными способами «явно или неявно ссылаться друг на друга» [3, с. 5-6].
В целом, концепция интертекстуальности восходит к фундаментальной идее неклассической философии об активной роли социокультурной среды в процессе понимания и порождения смысла, благодаря чему текст независимо от содержания предстает косвенным, но объективным выразителем менталитета эпохи, реального положения самого человека, а его «социокультурное и историческое истолкование является отличительной особенностью современного трансцендентализма» [5, с. 52]. Тем самым текст осваивается как феномен, живущий в культуре, а гуманитарное знание предстает как особая, открытая форма всеобщности, универсальности, трансцендентальности, позволяющая при наличии бесконечности смыслов толковать любое произведение, не отрицая при этом его неповторимого своеобразия.
В сфере интертекстуального анализа текста возможны и иные выходы на понимание трансцендентального уровня гуманитарного знания. Так, на современном этапе развития философии науки язык исследуется не с точки зрения его конкретных лингвистических функций, а как априорная и трансцендентальная единица эпистемологического анализа. В этом контексте представляет особый интерес анализ аллюзии как формы интертекстуальности, трансцендентальности текста, так как она лишена буквальности и эксплицитности, представляет собой нечто более деликатное и тонкое.
Суть аллюзии заключается в том, что она позволяет уловить наличие связи между одной вещью, о которой говорят, с другой, о которой не говорят ничего, но представление о ней «возникает благодаря этой связи» [6, с. 91]. Доказательством интертекстуального обоснования трансцендентальности гуманитарного знания является словесная аллюзия, заключающаяся лишь в игре слов, которая становится не только удобной абстракцией, дающей ключ к пониманию сложных языковых форм, но одновременно моделью единства языкового употребления, «формой жизни», освоения мира. Литературная аллюзия позволяет читателю распознавать за иносказаниями ту мысль, которую имел в виду автор, не высказывая ее прямо. Подобная игра слов воспринимается как игровой элемент, вроде шутливого подмигивания, адресованного читателю.
Так, повесть М. Булгакова «Роковые яйца» рассказывает не только о гениальном профессоре Персикове, но и, прежде всего, о Лягушке. Упоминания об этом земноводном столь многочисленны, что образуют особую лейтмотивную тему, проникающую и в сферу лексики. Даже телефонная трубка, как об этом не раз говорится в повести, неизменно «квакает». Образ Лягушки вызывает в памяти самую «главную» лягушку в истории отечественной культуры - «царевну-лягушку», что представляет собой прямой намек на сказку. Тем самым, булгаковская повесть предстает как некое инобытие классической доброй русской сказки, превращающей ее в современную страшную антисказку. Этим самым выявляется трансцендентальность гуманитарного знания, в котором за образами и сюжетными коллизиями данного текста проступают очертания фольклорно-сказочных образов и мотивов.
Подобную трансцендентальность можно отнести и к главному герою Персикову, образ которого функционально восходит к архитепической фигуре Ивана-царевича. Однако в данном художественном тексте происходит перераспределение функций фольклорного протообраза, так как Персикову не хватает, условно говоря, «царевны». Подобный прием, сохраняя общность, меняет смысл действий главного героя в сравнении с архитепически заданным.
Центральный фольклорно-мифологический образ яйца также способствует выявлению сказочности повести Булгакова. Так, размытое световое пятно напоминает яйцо, в котором Персиков обнаружил свой «красный луч», который «как маленькое острие», похоже на иголку. Сравненье с иголкой вызывает в памяти волшебно-сказочное яйцо, внутри которого находится иголка. Такой прием привносит в социально-сатирическую символику повести более глубокие и вечные смыслы.
Если аллюзия относится к сфере имплицитной интертекстуальности, то выявление реминисценций и цитат представляет собой интертекстуальность эксплицитную. Обращение к подобным семантическим приемам необходимо для правильного прочтения текста, что позволяет обнаружить его скрытую глубину текста, «расшифровать» то, что казалось загадочным или бессмысленным. При рассмотрении и анализе реминисценций большую роль играет интерпретация, которая требует от интерпретатора внимательности, точности, неоднократности прочтения текста, сопоставления его с другими текстовыми структурами с целью определения истинного авторского, литературного, философского замысла.
Реминисценция представляет собой элемент художественной системы, отсылающий к ранее прочитанному произведению искусства. Любое заимствование в реминисцентном плане как на уровне сюжета, так и строфики или смыслорождения требует глубокого анализа. Так, в романе Т. Толстой «Кысь» реминисценции рассчитаны на память и ассоциативное восприятие читателя. Обильное количество приемов подобного рода преобладает в речи «Прежнего населения» и начинает расти у Бенедикта после прочтения им религиозных текстов и литературной классики. Среди них можно отметить дословные реминисценции из молитв - «Отныне присно и во веки веков», «На веки веков, аминь»; из сочинений Пушкина - «Глаголом жечь сердца людей», «Чего тебе надобно, старче?», «Без божества, без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви» и т.д. Известная фраза из стихотворения Пушкина «Памятник» - «к нему не зарастет народная тропа», появляется у повествователя в ином виде: «Думал, не зарастет народная тропа, дак если не пропалывать, так и зарастет». Наличие такого рода в речи «повествователя» многочисленных реминисценций на произведения Пушкина свидетельствует об уровне его начитанности, поэтическом вкусе и романтичности.
Реминисценциями в произведении становятся и самые маленькие элементы текста. Словосочетание «болезнь в головах» является напоминанием цитаты М. Булгакова. В свою очередь, известная фраза А. Григорьева «Пушкин - наше все» приобретает у «повествователя» такую форму: «Ты - наше все, а мы - твое». Тем самым, реминисценции дают возможность читателю понять, что «повествователь» является современником, который обладает своей точкой зрения на происходящее.
Доказательством интертекстуального обоснования трансцендентальности гуманитарного знания также может быть и цитата, которую с полным правом можно назвать эмблематической формой интертекстуальности, поскольку она позволяет непосредственно наблюдать, каким образом один текст включается в другой, выстраивая мозаику цитации как «продукт впитывания и трансформации какого-нибудь текста» [4, с. 99]. Так, художественное пространство в романе Т. Толстой «Кысь» представляет собой текст, включающий в большей степени поэтические неатрибутивные цитаты из произведений А. Пушкина, М. Лермонтова, С. Есенина, И. Анненского, Б. Окуджавы и др. Толстая часто использует цитату в качестве точного воспроизведения какого-либо чужого фрагмента текста, но при этом полностью меняет его смысл. При таком подходе функция цитаты реализуется, прежде всего, за счет ее комического переосмысления, где «преобразование и формирование смыслов авторского текста и есть главная функция цитаты» [7, с.73].
В «Кысе» авторами представленных «чужих» текстов являются герои произведения - Федор Кузьмич и Бенедикт. Их речь пестрит цитатами из произведений устного народного творчества - «Жили-были дед да баба, и была у них курочка Ряба. Снесла раз курочка яичко, не простое, а золотое» или «Сами приходите. Сядем рядком, поговорим ладком»; из текстов песен - «Сердце красавицы! Склонно к измене! И к перемене! Как ветер мая!» и др. Подобным же образом Толстая использует выдержки из Библии, отрывки из русской классики. Такое использование цитат позволяет автору, создавая пародию, показать несостоятельность постмодернистских попыток уничтожить слово и литературу.
Таким образом, каждый текст, произведение можно назвать интертекстом, так как другие тексты присутствуют в нем на различных уровнях в более или менее узнаваемых формах. Обрывки старых формул, кодов перемешаны в исследуемых текстах, сливаются с ними, ибо до текста всегда и вокруг него существует язык. Трансцендентальность текста в данном случае проявляется в том, что его смысл возникает только в результате связывания между собой этих семантических векторов, выводящих в широкий культурный контекст, который выступает по отношению к любому тексту как внешняя знаковая среда. Интертекстуальность служит текстообразующим средством и методологическим приемом, позволяющим выявлять всеобщное, трансцендентальное, воспроизводить предшествующие тексты и понимать настоящие в бесконечном процессе текстовой динамики, расширять границы восприятия прочитанного, создавая достаточное эпистемологическое основание для получения нового гуманитарного знания, объективно истинного, отвечающего критериям научности.
Рецензенты:
Ковригин Б.В., д.филос.н., профессор кафедры философии Вологодского государственного педагогического университета, г. Вологда;
Оботурова Г.Н., д.филос.н., профессор, зав. кафедрой философии Вологодского государственного педагогического университета, г. Вологда.
Работа поступила в редакцию 10.11.2011.
Библиографическая ссылка
Колодина И.А. ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОЕ ОБОСНОВАНИЕ ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНОСТИ // Фундаментальные исследования. – 2012. – № 3. – С. 158-162;URL: https://fundamental-research.ru/ru/article/view?id=29358 (дата обращения: 03.05.2024).