Творчество О.К. Кожуховой, принадлежащее к военной прозе и сейчас уже фактически забытое1, интересно тем, что в нем четко прослеживается становление автопсихологического высказывания. Подобные высказывания давно являются предметом изучения в русской литературе [1; 2; 6; 7; 8; 12],
а автопсихологическое начало можно встретить у Толстого, Достоевского, Герцена – в XIX веке, Астафьева, Солженицына, Довлатова – в ХХ веке). Столь разных писателей отличает активное вовлечение собственного жизненного опыта в пространство художественного произведения
[4, 315–316]. Но автопсихологическое высказывание Кожуховой относится к другому типу – оно реализуется в циклах прозаических миниатюр [10], а потому входит в контекст, созданный циклами прозаических миниатюр М.М. Пришвина, В.П. Астафьева, А.И. Солженицына, В.С. Солоухина. Этот контекст, в свою очередь, восходит к тургеневской традиции «Senilia. Стихотворения в прозе».
Основная часть
Становление этого жанра – «стихотворений в прозе», или лирической прозаической миниатюры [5], – во многом связано с преобразованием повествовательной
организации произведения, что отражается не только в строении отдельной миниатюры [11], но и в выборе циклической формы произведения. При этом можно указать ряд произведений, в которых осуществляется «переход» от традиционного повествования к циклу стихотворений в прозе. К их числу относится и повесть «Донник» О.К. Кожуховой [9]. Эта повесть наглядно демонстрирует те «перестановки», происходящие в эпическом и потому фабульном произведении, которые приближают его к циклу стихотворений в прозе.
Преобразование, которое осуществляется в этой повести, связано с временным построением повествовательного произведения, которое разворачивает изображаемое через линейную последовательность событий произведения, образующих фабулу, «историю»2. Художественный смысл в этом случае кумулируется от эпизода к эпизоду, и пропуск одного из них означает пропуск одного из этапов в формировании целостного художественного смысла произведения.
Связка Циклическая же организация основывается на рядоположенности, смежности самостоятельных произведений. Художественное единство произведения вследствие смежного, а не последовательного расположения частей цикла порождается симультанными отношениями. Отдельные стихотворения, рассказы, новеллы сосуществуют в едином контексте, при этом последнее стихотворение не имеет решающего преимущества перед предыдущим. Смысловой потенциал произведения при этом резко возрастает – отдельное произведение в цикле в буквальном смысле двусмысленно, оно передает свой собственный потенциал и вступает во множественные со-противопоставления, ассоциативные соотношения, мотивные сцепления, число которых не ограничено. Цикл является своего рода порождающим смысловым механизмом, при котором в отдельной текстовой единице встречаются множество кодов и интенций.
Таким образом, поэтику повести «Донник» отличает движение от исключительно временного способа развертывания смысла к пространственному. На первый взгляд в ней очевидно эпико-повествовательное начало: перед читателем развертывается история одной жизни, возникают картины детства, проведенного в степи, школьных лет и первого взросления в Воронеже, возвращения домой после войны, других поездок к родителям, наконец смерти отца. События наполнены подробностями, деталями, которые убеждают читателя в существовании повествуемого эмпирического мира: мать – «добрая, веселая с какой-нибудь песенкой на устах, но с заплаканными глазами», отец из-за сильного загара кажется слепленным «из двух разных материалов, из белого и черного» [9, 5; 15]. Значимое место в рассказе героини занимают яркие воспоминания о том, как кукушонок выбрасывает птенцов малиновки из гнезда, о том, как конюх Роман Васильевич поит коней зимним утром. Необыкновенно точны и подробны описания степи – зимних вечеров и летних ночей, когда «заря с зарей встречается», осенней рыбалки на Кубани и летней ночи в Средней Азии.
Речь персонажей, которая вкраплена в рассказ главной героини, харáктерна, она схватывает особенности психологического склада человека. В обращении Романа Васильевича к коню: «Уж больно пужливый!.. <…> Ну-ка, ну-ка, подвинься! Ишь какой эгоист…» [9, 8] – видна и добродушная ласка к испугавшемуся коню, и забота о том, чтобы всем коням хватило воды перед долгим днем работы, а в неожиданном в сочетании деревенской «пужливости» с городским словечком «эгоист» звучит мягкая ирония. Так в нескольких фразах оказывается схвачен образ чуткого, наблюдательного и доброго конюха.
Перед читателем вырастает зримый вещный мир, но все же нельзя сказать, что повесть только об этом мире, что это «история» о судьбе человека. Упомянутый эпизод завершается характерно для этой повести:
«Я не знаю, что думает Мальчик
[имя коня – Д.К.], глядя вдаль, на дымы, поднимающиеся столбами из труб, занесенных снегом домов, на леса, индевеющие на горизонте, на степь, чуть курящуюся серебряными хвостами поземки, но мне радостно видеть его стройную шею, красивую голову и крепкий, темнеющий по позвоночнику круп, словно в этом животном сама радость жизни, словно я нашла себе друга, хорошего друга, которого мне не заменит никто, даже самые лучшие, умные люди. Да и так рассудить: всему есть на земле свое время и место, и я теперь дружбу с людьми, может быть, понимаю значительно глубже и шире, чем если бы понимала ее, не оставив в степи ни Пегуши, ни Галки, ни Мальчика» [9, 9].
Перед читателем рефлексия – героиня насыщает воспоминание своей мыслью, вносит в него оценку и весь свой последующий опыт. Она поясняет для себя и для читателя, чем так важно это воспоминание, почему оно сейчас возникло в памяти – что значили эти события для нее, как они сформировали ее отношение к окружающему миру и людям. Героиня не раз будет говорить о детском переживании слитности, единении с природным миром, но уже в другом ключе – поиск «ребяческой гармонии», «слиянности с окружающим миром» сменился обретением «гармонии зрелой, жесткой, ответственной мысли» [9, 45–46].
Значение подобной рефлексии для целостности повести трудно переоценить – она скрепляет эпизоды друг с другом и мотивирует переход от одного к другому, ведь они не связаны причинно-следственными отношениями. Так, на хронологический сюжет, естественный для воспоминаний, накладывается лирический сюжет – сюжет осмысления этой жизни, попытка «осветить тобой пройденный путь каким-то другим, живым ясным огнем» [9, 4]. И он постепенно становится ведущим – хронологические границы между событиями после окончания войны и перед смертью отца становятся неочевидными, как бы стушевываются, так последовательность событий уступает место их эмоциональному переживанию и осмыслению.
Существование двух сюжетов – фабульного и лирического – не механическое, нельзя говорить, что для начала повести больше характерно фабульное построение, а во второй половине – наоборот, доминирует рефлексия. Один сюжет наслаивается на другой, служит активным фоном для соседнего – вряд ли бы теплое чувство Родины, о котором говорит героиня, размышления о том, что настоящее «я» человека обнаруживается на войне, в тех нечеловеческих условиях, в которых оказались люди, в ощутимой близости смерти, мысли о ценности дома и близких людей для каждого человека, о семейных отношениях и многое другое были бы состоятельными вне событий самой жизни. Но и исключительно события этой жизни не являются предметом повести – «Донник» это не произведение о судьбе человека, события жизни героини не завершены в повести, «Донник» предстает как раздумья и попытка осмыслить ту часть своей жизни, которая завершилась со смертью близкого человека.
Повесть, таким образом, строится как цепь эпизодов, воспроизводящих линию жизни человека, но каждый из них завершается рефлексией. Зачастую рефлексия не только завершает эпизод, но и открывает его – как бы окружает, закольцовывает его. Это приводит к тому, что этот эпизод на фоне нежесткой связи с предыдущим и последующим элементом становится автономным смысловым целым, обретает свой голос, независимое от других звучание. И по структуре такой эпизод чрезвычайно близок стихотворению в прозе, которое также состоит из небольшого нарративного компонента с его последующим развитием в размышление [11]. Таким образом, получается, что по мере движения повести ее эпизоды выстраиваются в две взаимодействующие линии – эпизоды располагаются в хронологическом порядке, но также, будучи автономными, могут свободно соотноситься друг с другом. Вторая линия реализует пространственные отношения – наблюдения, размышления постепенно кумулируются и формируют уже не историю жизни, а пространство внутренней жизни. Фабула повести, таким образом, реализует «физическое время субъекта», а рефлексия, которая а-нарративна по своей природе [11], утверждает настоящий момент времени – воплощает «психологическое время», то есть «внутреннюю работу сознания» человека [3, 6; 10].
Заключение
Таким образом, в повести постепенно формируется механизм существования будущих циклов стихотворений в прозе. С одной стороны, на содержательном, идейном уровне предметом осмысления в произведении становится автопсихологическое начало, автор осваивает свой жизненный опыт в другом, эстетическом пространстве, и в основе этого осмысления лежит рефлексия. С другой стороны, уже намечается путь использования заметок писателя, его повседневных записей (о текущих событиях, прочитанном, воспоминаниях, размышлениях о работе и т.п.), из которых, очевидно, выросла повесть, в качестве самостоятельных текстов, скрепленных лирическим пространством-циклом.
Рецензенты:
Сложеникина Ю.В., д.фил.н., доцент, профессор, ФГБОУ ВПО «Самарский государственный технический университет»,
г. Самара;
Вохрышева Е.В., д.фил.н., профессор, заведующая кафедрой английской филологии и современных технологий обучения иностранным языкам Самарского филиала, ФГОУ ВПО «Московский педагогический университет», г. Самара.
Работа поступила в редакцию 19.12.2014.
1 Ольга Константиновна Кожухова была участником Великой Отечественной войны, поэтому ее творчество закономерно посвящено осмыслению этого жизненного опыта.
2 Под повествованием (нарративностью) понимается «определенная структура излагаемого материала. Тексты, называемые нарративными, <…> излагают, обладая на уровне изображаемого мира темпоральной структурой, некую историю» [13, 12–13].